Выжившим [litres] - Евгения Мелемина

бармен неожиданно звучным и тяжелым голосом.

Таким исполняются мужские оперные арии.

– Не надо полицию! – выкрикнул Томми, пытаясь заглушить музыку. – Я не собираюсь пить и пришел только за мистером Кленси!

– Кленси?

– Он только что вышел, – ответил сидящий рядом с Томми мужчина в клетчатой ковбойке. – Дышит свежим воздухом.

Томми спрыгнул со стула, заметив, что бармен тянется к телефонной трубке.

– Спасибо, – сказал он и вышел.

На улице навалился холод. В дымном помещении бара у Томми закружилась голова, и он прислонился к грязной стене, хватая ртом воздух. Нужно прийти в себя и убираться отсюда, пока за ним не приехали копы. Дурацкая была идея, изначально дурацкая…

Томми повернул голову. Совсем рядом кого-то тяжко и долго рвало. В паре шагов от Томми парень в разорванной куртке блевал, держась рукой за край мусорного бака. Потревоженная кошка с голодным видом сидела рядом.

Парень выпрямился, поймал пальцами длинную нитку тягучей слюны и стряхнул ее на кошку. Та сразу принялась вылизываться.

– Кевин Кленси? – спросил Томми, не веря своим глазам.

Бывший тренер футбольной команды только казался молодым парнем – он сохранил спортивную подтянутую фигуру и был высок ростом, но его лицо, обращенное к Томми, было старше его тела лет на двадцать. Сиреневые мешки под глазами, опухшие скулы и восковые припухлости-мешочки – у уголков губ, на подбородке, на висках и даже возле носа. Казалось, под кожу Кевина Кленси закачали пол литра дурно свареной, комковатой манной каши.

– Это все сосиски, – сообщил Кленси хриплым, надорванным голосом, обозревая лужу блевотины. – На вкус как были дерьмо, так и остались…

С этими словами Кевин Кленси развернулся и, пошатываясь, побрел по переулку, а Томми пошел следом, отставая на шаг.

– Надо же… еще не утро, а я так накачался… – бормотал Кленси, – это значит, у меня были деньги… а куда они делись?

Он остановился и начал медленно, тщательно выворачивать свои карманы. Из одного из них выпала монетка, и Кленси, кряхтя, принялся ее поднимать, с трудом сгибаясь и качаясь, как колышется привязанный на веревочку воздушный шарик при слабом ветерке.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал Томми.

Он впервые общался с человеком такого склада, но совершенно его не боялся. Было в Кевине Кленси что-то живое и подкупающее, что явственно проступало даже через пьяную, неряшливую его оболочку.

– Ты не играл в футбол, – вполне трезвым голосом произнес Кленси. – Я тебя не помню.

– Не играл, – согласился Томми. – Я вообще неудачник.

Кленси протяжно фыркнул, подобрал наконец монетку и сунул ее в карман.

– Тогда тебе снова не повезло, – сказал он. – Старина Кленси идет домой и будет там спать. Ляжет на свою кроватку и будет баю-баюшки… Хотя, нет. У старины Кленси дома где-то была бутылка виски, значит… значит, мы ее выпьем и…

Томми показалось, что этому человеку привычно общаться с самим собой в третьем лице.

– Поговори со мной, и у тебя будет полно этих бутылок, – быстро сказал Томми. – Я принес тебе деньги.

– Хочешь купить старину Кленси? Старина Кленси неподкупен… сколько у тебя денег?

Томми ответил.

– М-да, – выговорил Кленси, – видать, тебя и впрямь припекло. О чем речь пойдет?

Томми снова коротко ответил. Он дрожал от пронизывающего холода.

Кевин Кленси остановился и смерил Томми тяжелым, проницательным взглядом. Словно оценивал на футбольном поле, не зная, стоит ли выпускать такого игрока или не позорить команду.

– Иди-ка домой, – хмуро сказал он, но Томми услышал в его тоне злую, недоверчивую нотку, и поспешил развеять подозрения.

– Я не издеваюсь, – быстро сказал он. – Я прошу помощи. Меня никто не подсылал, я пришел сам, я один, я никому не скажу.

– Как тебя зовут? – спросил Кленси после недолгой паузы.

– Томми Митфорд.

– Вот что, Томми. Я пьян как сотня фермеров на празднике сбора урожая. Я не узнал бы сейчас родную маму. Толку от меня тебе никакого.

– От других еще меньше, – упрямо сказал Томми.

Кевин Кленси рассмеялся диким, с привизгиванием, смехом, и поманил Томми за собой.

– Пойдем, малыш. Дотопаем до моей берлоги и там уже разберемся. Если оставить тебя на улице, ты завтра будешь валяться с ангиной и воспалением легких одновременно. Я таких кузнечиков, как ты, насквозь вижу. Вы еле дышите и то только по милости господа бога, не иначе.

Кевин и Томми вовремя свернули на узкую улочку, зажатую между двухэтажными зданиями. Позади по дороге медленно прошуршала полицейская машина.

Кевин жил в одном из этих домов. При постройке все они были одинаковые, но со временем приобрели отличительные черты. Первый обзавелся татуировками из граффити и выглядел как реклама тату-салона, второй осел на один бок, и под его хромающую, припадавшую сторону подлили бетона, и теперь он выглядел кораблем, медленно погружавшимся в серую лужу. Третий и четвертый дома по какой-то нелепой прихоти попытались перекрасить в зеленый цвет, и покраска эта выявила все язвы, все трещины и потертости старых зданий, беспощадно выставила полными инвалидами даже на фоне своих ближайших соседей.

Лестницы в этих домах были узкими, а ступени – разной ширины, и Томми то и дело спотыкался, в Кевин вовсе почти полз.

Квартира его состояла из одной комнаты, она же являлась кухней. Кровать, диван, кресла и стойка с телевизором беспомощно сбились в кучу, потесненные гигантским обеденным столом, плитой и кухонными тумбами. На столе вперемежку обитали: носки, полиэтиленовые пакеты, недоеденные бургеры, пробки, сухие макароны, цветные журналы и обрывки газет, там же лежало сероватое кашне крупной вязки и смятая майка с названием футбольной команды. Судя по ее виду, она давно исполняла роль тряпки.

Ни компьютер, ни ноутбука Томми не заметил.

– Садись, – пригласил Кевин и шикарным жестом сбросил хлам со стола на пол.

Сам он принялся бродить по комнате, ворочая мебель и натыкаясь на углы.

– Она была где-то тут, крошка… Моя старая добрая крошка… Вот же!

И он извлек откуда-то громадную кофеварку.

– Выпускаешься в следующем году?

– Да.

Томми присел на клеенчатый стул и принялся наблюдать за процессом варки кофе.

– И такой уж прямо совсем неудачник?

– Не совсем… В этом году меня даже взяли участвовать в ежегодной пьесе.

– А чем еще занимаешься?

– Ничем. То есть, я писал всякое-разное, и многим в Интернете даже нравилось то, что я пишу, но в Интернете двадцать тысяч человек могут поставить лайк даже под фотографией смешной кошачьей какашки, так что, по-моему, я та самая смешная какашка и есть. Раньше мне казалось, что у меня есть какой-то талант, а теперь я сомневаюсь, но раньше я и писал лучше, ничего не боялся, а сейчас боюсь лишнее ляпнуть,